Посвящается Геннадию Голобокову.
Балаково - центр мира. Но почему нет?
Нырнув однажды в реку, скромный балаковский парень, будущий художник Геннадий Голобоков, расщепил новые миры. С его подачи все изумленно поняли, что вселенная пульсирует и расширяется из точки "Балаково". В ее захватывающем разбегании россыпями искр высекаются мамонты и древние кроманьонцы, танцы с молниями, телепатия, космические корабли и сами труженики космоса, но главное в прожекторе ее лучей бездна человечности
. Там горит Прометеев огонь, он пылает, отбросив ложный Пафос собственный значимости. Он бескорыстен, потому что взлелеян поэзией шестидесятых, а в его всполохах - авторская песня и сложные тропы туристов - походников. Да, тот факел призван рождать путь высокого полета. И вовсе не случайно, что две картины мастера хранятся в американском космическом центре в Хьюстоне. Что там Хьюстон? …. Балаково - вот метка подлинного космодрома, откуда давно налажено сообщение с самыми удаленными тайнами.
Эпические полотна космической одиссеи выпестованы в великой титаномахии - в борьбе с упрямой неподвижностью собственного тела, с холстом и кистями, со жгучими желаниями молодости и полноценной жизни. Но эту великую борьбу разглядеть почти невозможно. Плавная гибкость линий тут в союзе с лаконичной строгостью геометрии. Все полно торжественной одухотворенности, все исполнено трепещущим чувством - смеси бесконечной нежности и заботы и яростного созидательного мужества. В мечтательной тоске смотрят уставшие умные глаза на белку в ладонях и на тонких покрывалах проплывают в небесах мать с младенцем. Здесь не люди, но какие-то добрые гиганты. В них много тонкого эротизма: в поднятых женских прическах и шеях, в сильных мужских руках. Там, где стоят рядом он и она всегда есть ток чувственности, даже в случае прощания с землей. Этот немногословный мир не выражается прозаически. Его фразы неумышленно складываются в строфы, в кружевном вальсе строчки любовно льнут друг к другу, проявляя глубокое общение всего со всем. Царящая слуховая гармония подчиняется логике чередования музыки и абсолютной, девственно чистой тишины. Это странная симфония, у которой нет автора, есть само разомкнутое бытие, обнимающее нас, заставляющее нас размыкаться тоже, обнимать в ответ весь мир, чтобы в счастливых взаимных объятиях обрести благословенную, бездонную завершенность.
